Вот человек, накинувши пальто,
идет на пристань, старый и невзрачный,
и в сумерках уже почти прозрачный,
чем ближе к ночи, тем почти никто,
как призрак, мотылек, эфемерида,
что, начиная лишь из куклы жить,
уже готова голову сложить,
как тот, без головы, у Майн Рида,
но он не хочет, как без головы,
он хочет жить, хотя ему, увы,
осталось, что отпущено для вида,
и человек, прикинувшись пальто,
идет на принцип: делая усилье,
полы его двуполые, как крылья,
распахивает драповые, что
полет напоминает, и руками
пытаясь сделать из пальто полет,
но, милая! цепляется за камень
и, миновав изрядный переплет,
распахивает почву каблуками
и кровь из носа; этот суррогат,
и признак, и вполне эрзац полета,
его мечты уносит к сорока,
где он — здоровый и не старый кто-то,
и человек, откинувши пальто,
идет на присвист, мерно полагая,
что смерть — скорее тьмущее ничто,
чем что-нибудь, чем где-нибудь, родная...
(второе с первым путая лицо
свое и вечер, городом плутая,
не пристально и смутно коротая,
и женское с мужским)
...в конце концов,
не ближе и не более Китая;
и человек, покинувши пальто,
идет на приступ...
Что-нибудь (но что?!)
его настигло, страшное, кивая,
не где-нибудь, а прямо на мосту,
где он застыл, родная, где он замер,
как часовой, стоящий на посту,
но только внутрь, любимая, глазами,
и в страхе отвратив свое лицо
от внешнего — пальто, моста, таблетки,
внутри же видя перышки, крыльцо,
и под ногой — сиденье табуретки,
откуда приступ шел к его лицу
второму, в том же роде, словно глина
забивши рот, к дерьмовому венцу
прижав запал от нитроглицерина.
И человек, отринувший пальто,
запавшим ртом хватает то — ничто,
сработавшее точно, словно мина.